Михаил Нахимович – Для для меня «Хрустальная скрипка» началась с того, что мы много-много лет знакомы с автором этого произведения – Нелл Уайт-Смит. Еще с тех пор, когда группа Silvercast, с которой она работает, еще не существовала как группа с таким названием. Сначала я записал с группой Silvercast песню Prayer, которая оказалась песней Ювелира. И в процессе подготовки к записи с командой Silvercast, я погружался потихоньку в этот мир, в котором существуют все эти странные механизмы, все эти странные существа, все эти странные демоны, которые то бессмертны, то не бессмертны, то ли высшие, то ли божественные, то ли непонятно что… И вот ещё когда мы готовили песню Ювелира, уже в тот момент стало понятно, что мы будем делать что-то еще, продолжать какие-то совместные проекты не только музыкально, но возможно, читать литературу и т.д.

Е.И. – В процессе работы над фильмом было несколько съемочных дней. И как я поняла, сцены в фильме снимались не по порядку. Насколько у тебя за это время изменилось восприятие твоего персонажа?

М.Н. – Смотри, когда меня позвали в этот фильм, предполагалось, что я буду играть Ювелира. Но время все расставило по своим местам. И мне дали роль совершенно другого персонажа – скрипача Ройри. С одной стороны, по характеру, по эмоциональному наполнению, он очень далек и от меня, и от всех моих музыкальных работ. А, с другой стороны, он же – музыкант, в отличие от Ювелира. И это был отдельный, очень непростой и интересный процесс – подойти ко всему этому совершенно с другой стороны, найти в себе те черты характера, которых в тебе нет, и создать образ только на основе того, что он тоже музыкант, учитывая, что его творчество никто не слушает, никто не понимает, и вообще все вокруг – враги. В каком-то смысле, попытка поставить себя на место этого персонажа и в чем-то повлияла и на мой творческий путь тоже. В конце 2017 года мы с группой «Черный Кузнец» выпустили новый альбом «Сверхъестественное», совершенно новое творчество, которое во многом не принимается нашими старыми поклонниками. Они требуют, чтобы все было как раньше, а мы уже ушли на десять лет вперед от того, что было раньше. И я даже не знаю, у меня есть ощущение, что это не столько для меня как-то изменился персонаж, сколько этот персонаж, придя в мою жизнь, несколько повлиял на то, что происходит со мной.

Е.И. – А насколько сложными для тебя оказались съемки?

М.Н. – Ну, начнем с того, что это – моя первая роль в кино. Я работал в театре, выходил на сцену в драматических ролях, в мюзиклах, или выходил на сцену с музыкальными группами. К каждой песне, которую я делаю, в том числе и с рок-группами, я отношусь как к роли – всегда. И каждого героя песни воспринимаю как персонажа. Но это всегда некая последовательность. То есть, ты придумал себе образ, он имеет какое-то развитие, он с чего-то начинается, чем-то продолжается, чем-то заканчивается. Так оно работает как на музыкальной сцене, так и на театральной. В кино, все наоборот. Например, в четвертый день съемок мы снимали первую сцену. А в первый день съемок мы снимали под снегом последнюю сцену. И мы идем даже не в обратном порядке, мы идем вразнобой. Сначала мы сняли за две сцены до конца, потом мы сняли последнюю сцену. Во второй день – вторую сцену, а потом сразу шестую. В третий день мы сняли четвертую сцену или третью. Или третью и пятую… Мозг плавится совершенно. Но я в какой-то момент понял, что мне мозг-то не нужен, в общем-то, (смеется). Зачем? У меня есть режиссер, мы с ним заранее обговорили всю роль от начала до конца на предварительных репетициях до начала съемок, а дальше – вот как он скажет, я так и делаю.

Е.И. – То есть импровизации с твоей стороны нет?

М.Н. – Импровизация с моей стороны есть всегда. Но у меня есть режиссер, который мне все время говорит: (изображая режиссера) «… эм.. хм.. давай немножко… ну поменьше, ну, пожалуйста… ну это же камера, она же как увеличительное стекло, это же не сцена. Ну поменьше». Я отвечаю: «Ну, конечно, конечно. Я же уже сделал поменьше.» А он: «Еще меньше, еще меньше, еще!» В итоге на третий день съемок мы, наконец-то, пришли к тому состоянию, которого он, видимо, от меня добивался. Мы сделали одну из сцен, аж два дубля, где все «поменьше». Он так посмотрел на это и говорит: «Слушай, а сделай, как ты хотел, пожалуйста». Мы отсняли два дубля, как я хотел, и у меня есть очень большое подозрение, что именно этот вариант войдет в итоговый монтаж. Это все сложно сопоставить в голове, потому что, конечно, если бы мы снимали последнюю сцену после того, как отсняли предпоследнюю, то последняя сцена была бы другая. Но оно уже снято вот так. Возможно, это тоже будет иметь свой какой-то эффект, не знаю.

Е.И. – А насколько тебе вообще близок твой персонаж – скрипач Ройри?

М.Н. – Я в детстве учился играть на скрипке, и с тех пор, как я закончил музыкальную школу, я к ней больше не возвращался. Но я понимаю, что такое – скрипач. И при этом всем, он для меня не столько конктерно скрипач, сколько просто музыкант, который несет людям то, что из него льется. Он сам не понимает, откуда это берется, он слышит музыку этого города, он слышит музыку стен, которую не слышит больше никто. Он ее визуализирует. Он ее передает в своей музыке. Он несет то, что ему кажется таким: «А как вы этого не слышите все? Это же здесь, вот оно, звучит вокруг нас! Вот же оно, возьмите!». А они такие: «Да пошел ты! Надо оно мне? У меня тут вот, видишь, играет: «Муси-пуси, мусипуси..». Вот это все, значит: «В Питере есть, в Питере жрать, в Питере спать…». Или что там сейчас слушают. А мы какую музыку делаем?

Е.И. – А вы какую музыку делаете?

М.Н. – Мы делаем ту музыку, которую не крутят по радио, которую не крутят по телевидению, которую не продвигают в массы, потому что она неформатна. Несмотря на то, что рок давно перестал быть протестом, он так и не стал форматом. А тот русский рок, который условно держится в рамках формата, так это вообще, в каком-то смысле, смесь бардовской песни и шансона. Того шансона, который от шансонье, а не того, который блатняк, естественно.

Поэтому я смотрю на эту роль и на своего персонажа как на человека, который пытается донести свое видение этого мира тем, кому это не надо, тем, кому это неинтересно. Тем, кому интересно пластмассовое перпендикулярное мышление однообразных гармоний.

И весь его кошмар в том, что он сам не понимает, насколько его музыка, вообще, хороша или нехороша, интересна или неинтересна. Он только понимает, что она никому не нужна. То, насколько она хороша, понимает только Ювелир. А Ройри сам этого не понимает. Ему недоступна оценка себя со стороны. Поскольку у него, в принципе, нет никакой оценки со стороны, кроме того, что ему все говорят: «Пожалуйста, не делай так, как ты обычно делаешь, а то тебя сейчас уволят и выгонят». А он не может по-другому. Он физически не может по-другому, потому что он слышит то, чего не слышит никто. Он слышит музыку этого города. Город звучит для него как настроенный инструмент. И он играет эту музыку. А она никому не нужна, они не слышат этого всего, не видят всей этой красоты. Посмотрите вокруг, выгляните за пределы своего смартфона, вы находитесь в таком месте, услышьте музыку этих стен! Но в ответ: «А? Чё? Да ну!». Поэтому я для себя очень хорошо ощущаю, из чего состоит мой персонаж, чего он хочет, и что он делает. И я понимаю, почему он решает, что ради того, чтобы один раз сыграть так, чтобы тебя услышали, нужно умереть.

Е.И. – А как для тебя звучит Питер? Допустим, ты мог бы написать какую-то композицию вослед «Хрустальной скрипке»?

М.Н. –Я вообще не композитор, я актер. Я и в музыке актер. Я играю те роли, которые для меня написали. Я когда-то сыграл роль, которую ты написала для группы «Гран-КуражЪ» в песне «Первый день осени». Ты написала роль для них, она мне понравилась, я ее сыграл. Я даже не отношусь к этому как к тому, что я взял песню в такой-то тональности, услышал, понял, что она мне ляжет в голос, и спел. Ерунда! Это неинтересно. Правда, неинтересно, потому что я не считаю себя просто певцом. Я, прежде всего, актер. Я беру роль и играю ее голосом – в студии, на концерте, где угодно. Так я делаю ту музыку, которую я делаю.

Питер для меня, как для музыканта, может звучать очень театрально, и категорически по-разному. Например, спальный Купчинский район для меня звучит как группа «Сплин»: (Поет) «Сидели, курили, начинался новый день». Васильевский остров для меня звучит как Pink Floyd. Видимо, потому что в моем восприятии это такое дремучее место в Питере. Васильевский остров до сих пор живет в 18-19 веке. Причем, на рубеже 18 и 19 веков. Он не перешел окончательно в 19-й и, уж тем более, не перешел в 20-й. Причем, когда ты ночью оказываешься на Васильевском острове, в те периоды, когда есть навигация, и ты отрезан от всего города, ты оказываешься в другом мире. И, с одной стороны, он очень европейский, с маленькими узенькими улочками.  Например, там есть прекрасная улица, которая носит название «улица», а не «переулок». На ней можно встать и правой рукой дотронуться до одной стены, а левой рукой – до другой. А она улица, между прочим! (Улица Репина.)

При этом при всем, с другой стороны, он абсолютно плоский и насквозь продуваемый настолько, что, если встать под определенным углом, под тем, под которым завивается какой-нибудь саксофон, можно услышать Shine On You Crazy Diamond… А сквозь водосточные трубы и капающий дождь, и ветер поет High Hopes… Пам… пам… пам… (Напевает низким голосом):

Beyond the horizon of the place we lived when we were young